k_und_k

, а от полета муз проистекают одни неприятности.

ЧАСТЬ 1.

Что бы там ни говорил его сиятельство городской советник, а два года - уйма времени. Мантия дона Диего этих лет не пережила: вот на нем новенькая. Все тот же зеленый бархат, только не штопаный пока. И прорехи не ожидаются: младший алькальд временно освобожден от патрулей ради защиты тезиса. Скоро, очень скоро, бакалавр права станет лиценциатом. И станет выбирать себе новую жизнь.
А прежде чем выбирать свой путь, стоит лишний раз полюбоваться на то, куда заводит чужой. Диего проводит надушенной бумагой под носом. Да, у нее все те же вкусы. Впрочем, с чего ожидать, что женщина, верная одному и тому же аромату с младых лет, вдруг ему изменит? Тем более, что на дорогие духи денег у доньи Аны довольно.
Диего улыбается. Все-таки забавно: сеньор Нуньес - муж хозяйки поэтического салона. Впрочем, художники у нее тоже встречаются. Да и в Академию молодая дама отныне вхожа. Является в паланкине о восьми носильщиках, с несколькими служанками.
Те идут следом, несут в руках бархатные подушечки. Потому, что, если хозяйке вдруг потребуется стакан воды, подать его иначе, как опустившись на колени, неуместно. Впрочем, это зрелище Диего видит все реже и реже - некогда. Что толку читать стихи вслух перед полусотней знатоков, когда книжники смели уже и вторую, и третью книги: "Юридические сильвы" и "Незримые планеты" разошлись не хуже первой. Впрочем, третья многих разочаровала: там не было стихов, только уравнения и графики. И несколько таблиц, которые должны были немного помочь морякам в исчислении долготы.
А на улицах молодому поэту приписывают уже не только гонгорины песенки, но и творения вполне живого и по-прежнему ядовитейшего Кеведо. Который недавно заметил нового соперника, и, по обыкновению, написал на него эпиграмму, ухитрившись вместить в восемь коротких строк обвинения в кишечном нездоровье, лютеранстве, мусульманстве, иудействе, педерастии, кровосмешении, государственной измене, оскорблении величества и, что самое обидное, вторичности. Оставалось заключить, что старый друг инквизиции зубов не растерял. Ответного сонета, в коем без упоминания имен объяснялось, что на убогих не обижаются, Кеведо, похоже, попросту не понял: содержащееся в нем оскорбление следовало читать по третьим буквам строк. Четырнадцать строк - четырнадцать букв. "Кеведо ты слепец ". Дискуссия до поры затихла.
За окном стремительно синеет. Скоро! Сегодня не было дежурства, а студенты предпочитают слушать лекции дона Диего, пока голова свежа, и руки не трясутся. Иначе как записывать?
А то один умелец уговорил приятеля одолжить рукопись - а сам в типографию. На титульный лист - свое имя... Подвело негодяя лишь то, что рукопись он одолжил. И то, что обидел судейского, разумеется.
Издатель, недолго думая, заменил титульный лист "Незримых планет" - и, к его удивлению, тираж был тут же расхватан любителями поэзии. Которые потом принялись укорять дона Диего за злую шутку: книга, даже без переплета, вещь недешевая. И для многих купить вместо виршей свод лекций по небесной механике - злой и напрасный расход. Особенно если учесть, что книга практически целиком написана на латинском языке.
Значит, письмо. Очередное приглашение. Что ж, придется, как и всегда, отписать что-нибудь вежливое - и сослаться на больной желудок. Донью Ану можно понять. Пока все гости упорно делятся на две половины - ее и мужа. И вовсе не на мужчин и женщин.
Успех ужинов у Гаспара Нуньеса для Севильи необычен. Но именно здесь происходит самое важное: общение двух важнейших частей городского общества. Дворян - и верхушки третьего сословия, апикарадо. Умные, богатые, полезные, но неблагородные люди выше не прыгнут, пока не обзаведутся дворянством.
Началось с того, что донья Ана натащила в дом поэтов и художников, а Гаспар не смог отказать от него толстосумам, с которыми вел дела.
Как-то незаметно стало полагаться приличным, что именно у семьи де Нуньес-и-Рибера герцог может встретиться с денежным мешком из купцов - и художником, живущим кистью. И обсудить дела в ни к чему не обязывающем разговоре, допускающем, при случае, вежливый отказ безо всякого ущерба чести говорящих. До тех пор, разумеется, пока они делают вид, что обсуждают материи отвлеченные и гипотетические.
А клеем между сословиями выступают те, кто живет службой - а такие могут быть и дворянами, и апикарадо.
Так что гадать, зачем среди затянутой во все оттенки черного толпы нужно вкрапление цвета майских трав - догадаться нетрудно. Дон Диего тоже свой для всех. Еще одно ведерко раствора в здание нового рода, который основали обедневшая дворянка и перуанский богач. Можно бы и сходить - да тезиса никто не отменял все часы расписаны. Не все уйдут на работу, но отдавать их досущей болтовне?
Диего бросил письмо на стол. Ужин еще через два дня, ответить успеется. На дворе черно, а значит - меч со стены долой. Для ножен в мантии есть специальный карман. Поверх - длинный плащ с капюшоном, чтоб трудней было узнать ночного бродягу. Виолу - под локоть. Смычок - в тот же карман, что и шпагу. Задавить пальцами пламя свечи. Взгляд от двери: ничего не забыл?
Нет, все в порядке. Насколько можно различить в свете звезд. Что ж, пора камням мостовой позвенеть под его сапогами. Для начала пару петель по городу. Размяться после стоячей да сидячей работы - уже неплохо, а заодно пусть излишне любопытные поотстанут. Не стоит никому любопытствовать, куда это шастает по ночам дон де Эспиноса. Потому как есть в Севилье глухие улочки с запертыми дверьми дворов, и глухими стенами, словно скалы возвышающиеся над ареной мостовой. Здесь тоже живут люди - и неплохо, надо думать. Просто окна у них выходят во двор. А стены на то и глухие, чтоб не слышать, как благородный дон, заслышав за спиной недобрый топот, разворачивается на каблуках и сбрасывает ножны с меча.
Здесь не принято бить в спину. Севильский эспадачин - не трус, даже если берет деньги за кровь. Другое дело, что нападающих трое... Так это не дуэль. Это убийство. Времени - только-только стойку принять.
Отвратительно длинная рапира - как раз для узких севильских улочек - вспарывает воздух. В ответ - короткое движение кистью - по мягкому и податливому. Добрался ли меч до мяса, или ограничился кожаной курткой, не понять. Бой начат!
Но как ни вертись, а эти трое умеют драться вместе. Не какая-то особая школа. Просто - опыт. А в ограниченном пространстве диестро не может работать в полную силу.
Но сцепились не только клинки. Языки тоже работают. Тоже оружие.
Вот Диего пришлось шагнуть назад. У Нарваэса такого приема нет - зато альгвазил Эррера научил товарища отступать. "Иногда надо."
Диего чуть склонил меч, закрывая направление обозначенной одним из противников атаки. Увы, попался на финт. Пришлось удар принимать на гарду - что уже неправильно. А к сердцу рвется другой клинок.
- Это тебе благодарность за хамство по отношению к даме!
Шаг вбок, перенос острия в сторону угрозы... Удивленный всхлип противника.
- Я был вежлив, - сообщил Диего. - Теперь вижу - зря.
Диего легко вспомнил историю, которая, оказывается, и послужила причиной неприятной ночной встречи. Началась она месяца четыре назад, зато завершилась на прошлой неделе. Да и то, оказывается, не совсем.
Дама, ныне почитающая себя оскорбленной, разбудила его, заснувшего в Академии - как и всегда, когда очередной восторженный концептист декламировал свои вирши. Шлепок веера по носу - и недовольный дон Диего уже выслушивает милый укор в невнимательности. А потом просьбу достопочненной сеньоры. Которая, вместе с мужем, отплывает по делам в Ломбардию. И желает, чтобы дон алькальд над портом - "младший" она опустила, да через, чтобы тот смог догадаться, что любезность не случайна - порекомендовал крепкое судно, способное противостоять штормам, с крепким вооружением, чтоб не попасть в алжирское рабство, с доброй командой и капитаном - чтоб не бояться ни мятежа, ни гибели на скалах.
- "Золотой бисцион", - буркнул желающий досмотреть дневной сон Диего, - Единственное, что может вас смутить, так это известное число еретиков в команде. Там почти половина англичан.
- Но эти заблудшие души хорошие моряки? И не будет ли бунта?
- Моряки там лучшие, сеньора! Что неудивительно, ибо платят ломбардцы щедро. И вовсе не расположены к мятежу - по той же причине. Уверяю вас своей честью, сеньора, лучшего судна на (аванпорт Милана) вам не найти.
Дама милостиво кивнула и оставила дона Диего объятиям Морфея. Которые не замедлили распахнуться - под вирши концептистов к верному культисту сон приходит легко. О разговоре и услуге, алькальд, впрочем, не забыл. А потому вовсе не удивился, когда несколько месяцев спустя та же дама вновь устроила ему побудку.
- Путешествие прошло замечательно! Капитан просто душка. Мы даже потеряли две недели - желали плыть обратно только на "Бисционе", а ему немного не везло с ветрами. Удобные, просторные каюты, и много зелени в приправу к каждому блюду - они, оказывается, ее растят в вывешенных за борт ящиках! Ну да что я вам рассказываю? Сами ведь все знаете, раз советуете этот корабль знатным дамам!
- Безусловно. Рад был быть полезным.
- Ох, какая же я беспамятная! Путешествие на корабле так меня вдохновило...
- Но я не занимаюсь критикой...
- А причем тут критика? Просто вы мне потом расскажете... - она, не давая поэту вставить и слова, всучила назначенному критиком поэту толстый пакет с записками. Диего от неожиданности чуть не выронил подарок - не из вредности, пакет попросту оаказался непомерно тяжелым. Внутри была не только бумага, но и кое-что потяжелей.
- Муж желал бы выразить благодарность лично, но дела срочно призвали его в Мадрид. Я же, чтобы отдохнуть от превратностей дороги, ближайшие пару недель проведу в нашем охотничьем домике. Всего пара лиг от Севильи, а какая разница в воздухе...
Пакет с "бездарными виршами", кои оказались надерганы из пьес Лопе де Веги, Диего разорвал не глядя. Сорок ээскудо. Неожиданно щедро. Что ж, два десятка себе, два десятка капитану. Вот так чиновник и бывает сыт безо всякого жалования, не нанося собственной чести ни малого ущерба. Впрочем, размер суммы - явный намек на то, что кое-кому следовало бы явиться с благодарностями в некий охотничий домик. Но если дама никогда не скажет прямо, то кавалер имеет право на недопонимание. Замотался на службе, был особенно туп...
Теперь выяснилось, что иные вянущие красавицы этой привилегии не признают. И желают заставить дона Диего поработать не одним мечом, так другим. Что ж. Три души за двадцать ээскудо... Кое-кто весьма недорого ценит работу уличного судьи!

Усталость в руке перетекает в боль. Но опустить меч хоть на мгновение - умереть. Сколько длится пляска по кругу? Час? Сутки? Диего не считает удары сердца. Бьется, не обращая внимания на порезы и блеск второстепенных угроз. Царапина на левой руке? Черт с ней! Выпад по ногам? Вряд ли попадут, скорость он пока держит. Сердце, голова, шея, живот - вот и все, что идет сейчас в счет. И правая рука, конечно. В ней сейчас вся сила и вся защита.
Голова норовит пойти кругом, так близко подобралась костлявая. Неправда, что разум не боится смерти. Еще как! Просто он занят. Рука уже не чувствует чужого клинка при соприкосновении стали. Глаза заливает пот. Остры только меч и мысль. Кажется, тело потеряло даже изначальные навыки, и разуму, который и без того занят, приходится отдавать сжатым ужасом и усталостью органам приказ на каждый вдох, на каждый удар сердца.
Будь рядом с Диего наставник-диестро, тот бы объяснил ученику, что в схватке против троих бойцу его школы любой порыв может лишь навредить. А потому подобное состояние - знак приходящего мастерства. Еще годик-другой, и бабочка выпорхнет. И трое "вульгарных фехтовальщиков", со всем их уличным опытом, проживут против родившегося диестро не дольше, чем займет короткий росчерк меча. Но и сейчас холодный, льдистый разум в состоянии встать между бойцом и его судьбой, и оставить добрую треть злого рока за спиной, зажимать руками разваленный живот, да тихо подвывать.
Двое против одного - уже чуть менее страшно. Просто... тяжело. Меч словно залили ртутью. А у вражин еще и кинжалы, по старинному обыкновению. Вторым оружием диестро служат разум и баланс...
И плащ, которым удобно отвести укол, но который почти бесполезен против ударов. Потому противники стараются рубить. Пока - без толку, и со временем - все менее ловко. Похоже, силы убывают примерно поровну.
Медленные удары сердца сливаются в дурную бесконечность. Которую разрывают шаги за спинами нападающих.
Еще одна компания. Тоже крючка с хвоста сбрасывают? Явно не подкрепление к убийцам - те забеспокоились, разомкнули клинки. Бой распался.
- Проходите, судари, - один из головорезов плюет на мостовую, уже украшеную телом одного из его товарищей. Ну кто же знал, что у проклятого судьи под широкими рукавами мантии - липовые бруски примотаны. Мало того, что руку защищают, так еще и клинок в них вязнет. Но больше они на эту удочку не купятся! А
- Что, судейская крыса огрызается? - да это же офицеры с галер! - Господа, выбирайте: можно помочь этим честным людям в их мщении, несомненно, справедливом. А можно просто посмотреть, кто кого. Верно, выйдет увлекательней боя быков.
- Я с этим типом пил, - откликается знакомый голос. Да это Антонио де Рибера! - потом мы повздорили. И даже подрались. Потом судья меня заволок домой. Обобрал, правда, как липку, но что возьмешь с юриста? Иначе они просто не могут.
- Судари, решайте быстрей. Нам некогда... - торопит бретер. А ему и точно некогда - по бедру пролегла мокрая полоса. Так что или закончит бой быстро, или свалится. Потому, что последний подельник один на один с диестро не управится точно.
Антонио медленно достает шпагу.
- Я решил, - говорит. И словно падает на землю - только шпага взлетает вперед и вверх. Полный выпад! Итальянский, с упором левой рукой в землю.
Главарь пронзен. Но стоит последнему из головорезов повернуться к новой угрозе, как на шее у него вспухает алая черта. Бретер пытается зажать рану руками. Тщетно. Сквозь пальцы пробиваются черные пузыри. Последние хрипы - уже на земле. Кончено!
- Благодарю, - кланяется Диего, - Антонио, твои товарищи не желают продолжить развлечение? С тобой-то мы квиты. Или мне можно искать виолу? Я ее тут в самом начале боя посеял. Ноги у нее явно еще не отросли, но что инструмент прорастет и даст урожай - не верится.
- Виолу... Так вот почему ты один! Судя по времени, идешь туда, а не оттуда. Не будем задерживать... Тебя можно бы и обидеть, но к чему огорчать даму?
Диего скоро подобрал с камней кусок тени средних размеров, пожелал господам офицерам удачной ночи, и торопливо зашагал дальше.
- Интересно, - заметил один из друзей Антонио, - как этой даме понравятся отпечатки от сапог кавалера на полу? Кровавые.
- Скорей всего, она к ним привыкла. Весь город знает, что этому одинокому холостяку мантию чинит женская ручка... А в веселый дом он все больше с проверками.
Антонио меж тем перевернул сраженного им головореза.
- Я видел, куда попал. От пробитого плеча эспадачины не умирают. Так что открывай глаза и начинай говорить. Не то - добьем.
- Что говорить? - теперь бретер не молчит, шипит от боли.
- Рассказывай, кто тебя послал.
- Донья ... .
- Я ведь сейчас перережу тебе глотку за то, что осмелился пачкать своим грязным ртом столь благородное имя.
Антонио, и правда, достал кинжал милосердия, как раз и предназначенный - раненых добивать. Прижал к шее бретера.
- Это правда.
Лезвие чуть сдвинулось, прорезая кожу.
- Не лично... Ее камеристка. Золота дала достаточно, чтобы я понял, что заказ - госпожи.
Офицеры переглянулись.
- Пусть живет, - сказал один, - я слыхал что-то такое. Вроде как она благодарна портовому кактусу.
- Угу, - буркнул Антонио, - а если благодарность заканчивается ревностью, безумной до наемных убийц... Верно, у них чего-то было.
- А теперь он топает к другой... Все понятно, и парню сочуствуешь. Чтоб он поменьше спелся с парусными бродягами!
Оставим офицеров, их ждет обычное позднее веселье, а с утра - служба. В который раз спуститься до Кадиса, поманеврировать в бухте, мешая нормальному движению парусников, а там, дня через три, снова вверх по реке, в Севилью.
Диего между тем подходит к знакомому забору. Виолы не видно, плащ запахнут, лицо заслонено высоким воротом.
- Кого еще несет? - откликается неприветливый голос.
- Новость на двух ногах.
Калитка беззвучно отворяется и поглощает ночного гостя.

С утра в облике Диего де Эспиноса о ночном проишествии напоминает разве штопка на новенькой мантии. Неброская, явно сделана женской рукой. Глазастые студенты разносят новость, и если после сиесты в трактире на Сенной кто и не знает, что "поэт опять подрался", так это Гаспар Нуньес.
Явился, плюхнулся за столик, спросил холодной спаржи.
- У меня тут некоторые дела, - сообщил вместо приветствия. - Один из ваших математиков говорит, что может посчитать вес судна до спуска на воду. Это было бы очень интересно!
- А для чего тут математика? Достаточно точно взвешивать все, из чего корабль будет состоять. Детали набора, обшивки, такелажа, оснастки, дельные вещи, балласт, оружие...
- На галерных верфях говорят, это непрактично. Много возни. А вот если по формуле...
- То можно не вести учета. Могу понять, почему многих интересует подобное упрощение. Осторожней, Гаспар, твои компаньоны по верфям, сдается мне, изрядное жулье.
- Ну, меня-то они не надуют! С компанией из доков у меня всех дел, что я сбываю им, по дозволению властей - и тут твоему начальнику спасибо - ячмень из поместья, что я купил неподалеку. Лошадей у них много! Но поговорить я хотел не о том.
Гаспар огляделся. Студенческие компании неподалеку, казалось, не обращали никакого внимания на текущий под носом разговор.
- Диего, я зачем вообще разговор завел... Хочу попросить тебя об услуге...
Иначе перуанец не умеет. Впрочем, временами "отдаривается".
- Мы друзья, - достаточно близкие, чтобы позволять разглядывать содержимое тарелки, - Говори.
- Боюсь, моя просьба покажется тебе несколько необычной. Диего, я хочу проверить свою жену. На верность.
- Понимаю. Наверное, такое желание возникает у всех мужей. Но как? Набрать десяток нюхачей, чтоб за домом последили?
- Нет. Я поступлю проще. Ты - поэт, говорун, фехтовальщик. Еще и светловолос ко всему...
- Вот про волосы я не согласен. Фламандец назовет меня брюнетом.
- Что мне до мятежников и еретиков? Мы живем в Андалусии. А здесь любые волосы, что белее сажи - и не седые - почитаются светлыми и весьма привлекательными. В общем, я желаю, чтобы ты вскружил голову моей жене. И сделал ей несколько намеков насчет прелестей измены. А потом рассказал мне, согласится она или нет. Собственно, этот разговор я собираюсь подслушать.
Диего откинулся на спинку треногого стула. Такие тогда держали на Сенной: дешево и оригинально.
- Нет.
- Но почему?
- И меня спрашивает человек, собирающийся основать род? Меня, астурийца? Не будь ты мне другом, я б тебя уже вызвал - за одну мысль, что я могу согласиться на предложение настолько гнусное.
- Ну, нет, так нет...
Гаспару жаль, что шутка пришлась не по нраву. Он переводит разговор на иную тему, повеселей, и скоро оба вместе смеются, как ни в чем не бывало.

Ана лежит на кровати. Красное, король в окошко не подсмотрит, домашнее платье без обручей, непокрытая голова. Но на ногах - высокие чапины.
- Устраивайся.
Руфина себя упрашивать не заставила. Села на краешек,
- Колыбельку мы все-таки сделали отдельную, - сообщила Ана. - Я очень боюсь заспать маленького.
Руфина поднимает бровь.
- Мне этого пока не понять. Что ты так смотришь?
А как смотреть? Если только что поняла, что подруга, которая, пусть и младше на год, всегда казалась старше на десять - осталась ребенком. Умненькая, образованная, воспитанная. Но все равно - дитя. ВОт и теперь. Нашла ол чем беседовать!
- Такое впечатление, что ты живешь в кровати.
- Когда я дома - да! Во-первых, так и пристало, во-вторых, я все еще быстро устаю, а в-третьих, должна же я отваляться на перине за проведенное на соломенных тюфяках детство!
Руфина подняла бровь. Ана заметила.
- Ой, извини. Я не подумала, что ты и теперь так спишь. А почему? Твоя семья не бедная. Уж на перину бы хватило.
- Я клопов не люблю.
- А шелковые простыни на что?
- Я их и дохлых не люблю... А солому можно менять, и дешево.
- Солома - это блохи.
- А шелковые простыни на что? - вернула Руфина.

- Я люблю. И - не мужа.
- Стой, об этом вообще можно говорить?
- Конечно можно! Я, вообще, начинаю верить, что ОН обо всем подумал заранее.
Ана не выдержала, спрыгнула с кровати, которая облегченно скрипнула. Руфина отметила, что подруженька-то с девических времен потяжелела. И не весь вес ушел вместе с новорожденным.
- Заметила, где наша спальня? В самом-самом конце здания! Чтоб никто не беспокоил, проходя мимо. Ни меня, ни мужа, ни ребенка. А следующая комната - моей камеристки. А кабинет мужа и комната дворецкого - точно с другой стороны! Чтобы им, опять-таки, не мешали работать!
- Так ведь разумно... - неуверенно протянула Руфина. - Или что-то не так?
- Все так! - решительный взмах руки, - Все так, и даже больше - это так удобно для секретов! Сейчас моя камеристка с твоей сопровождающей пьют шоколад - и без шума, хотя бы небольшого, не пройти. А потому я могу, если захочу, пошептаться с подругой о чем угодно. Вот мне и начинает казаться, что ОН обо всем уже позаботился. Так слаадко!
- Ты хочешь сказать, что муж хочет, чтобы ты ему рога наставила?
- Нет. Не муж. Ну, помнишь, я тебе рассказывала? Кто моему насоветовал так дом обустроить?
- Диего де Эспиноса? - Руфина помотала головой, словно стряхивающий воду пес, - Но ведь он имел в виду совсем не это. А покой. В конце концов, Ана, я дала бы тот же самый совет! Погоди... Ты хочешь сказать... Ты в него...
- Да. Эй, милая, ты чего?
Руфина принялась хохотать.
- Да ничего... Я уж просто думала, ты серьезно. А ты шутки пошучиваешь. Ох! Чуть не задохнулась. Нельзя так подруг смешить, нельзя. Они, подруги, и задохнуться могут...
Тут Руфина напоролась на взгляд подруги и осеклась.
- Неужели всерьез?
- Да, - поджала губы, - И я не вижу тут ничего смешного.
- А я вижу. Влюбиться в Диего де Эспиносу... Надо же! Ну ладно, не гляди так. Всерьез так всерьез. Тогда вот скажи, а зачем тебе вообще понадобилось - влюбляться?
- Как зачем?
- А так. Влюбляются только те, кто хочет влюбиться.
- Это как?
И глазами - хлоп. Хорошо, рот не открыла. Почти - прежняя, незамужняя Ана, которую так часто удавалось озадачить какой-нибудь безобидной мелочью. Теперь она повзрослела. Но не поумнела, вот беда!
- А вот так. Любят обычно - человека. Если угодно, душу. На худой конец - тело, ну и то, что от души видят. А что ты видела в Диего? Ничего!
- Как ничего? - черед Аны удивляться, - Мы с ним часто видимся. В Академии!
Руфина пожала плечами. Разумеется, в Академии Ану всегда рады видеть. Ученому обществу гораздо ценней меценат, чем еще одна poetisa. Пусть и не бедная - но ведь делить приходится не только деньги, но и лавры. От Аны же никакого ущерба, кроме пользы - прибывает в неизменно пышной процессии, в носилках. Позоди строй из служанок с подушками в руках. Часть - подстелить госпоже, часть - чтоб самим на колени бухаться, если ей вдруг что-нибудь понадобится.
Ну, устроится в проходе между креслами, специально для дам и оставленном, нарядная, в парадной прическе, в самой грациозной позе, какую только измыслить можно. Источник вдохновения, никак иначе. Злых слов не говорит, зато много и внимательно слушает. Деньги, правда, раздает только через сеньора Пачеко. Мол, кто разглядел Веласкеса, и впредь сумеет вознаградить достойных.
И вовсе не только художников. Был бы жив Гонгора, поди-ка, писал бы меньше писем к покровителям с просьбой помочь с земной пищей человеку, пытающемуся прожить в Мадриде на скромное жалованье королевского капеллана, да еще и не выплачиваемое по полгода. Вместо слезниц же издал бы лишнюю книгу стихов.
Впрочем, Испания талантами пока не оскудела. И тот же Эспиноса приладился посещать Академию между патрулями и чтением лекций по астрономии. Выберет кресло спереди, чтоб все видели, как он дремлет под чужие стихи. Своих же не читает, а если случаем проснется - норовит перебежать к ученым, обсудить новый телескоп Гаскойна или весточки о работах Пикара, просочившиеся мимо охваченных кровавыми схватками пиренейских долин.
Ну вот и как в такого не влюбиться, тем более, что как раз тебя - глупую на фоне великих мудрецов вокруг, хоть и богатую - он слушает. Внимательно. Не перебивая. И это при том, что ни разу не зарился на ее деньги!
А когда спит, становится так похож на Руфину! Понятно, на юге все астурийцы на одно лицо. Как, наверное, и андалусийцы на севере. И все-таки... Волосы темнее льняных. Длинный, чуть красноватый на кончике, нос нависает над пухловатыми для мужчины губами, сжатыми в недовольную складку. Крепкий волевой подбородок. В темных глазах - кажется, все-таки чуточку карих - ум, и воля. Когда они открыты, разумеется.
- Сейчас объясню.
Прохаживается по комнате, от окна до дверей. Широкие, тяжелые шаги, затянутый в белое полотно палец правой руки согнут под подбородком вопросительным знаком. Прищурить глаза, чтобы немного размылась фигура, вообразить на месте платья мантию, а косу заменить разбросанными по плечам волосами - и готов дон Диего.
- Выгляни в окно, - а вот выговор у нее севильский. Портрет поэта сразу рушится: бросается в глаза непомерный рост и женский профиль. За последнюю пару лет Руфина все-таки стала более женственной.
- Зачем?
- Выгляни.
И снова взгляд, что тяжелей лепного пололка. Противиться ему нет сил. А встать и сделать пару шагов так просто. Хотя и немного неприлично. Не пристало замужним дамам в окна пялиться. Но, пока никто не смотрит, да осторожненько, из-под мантильи - можно.
- Что ты видишь?
- Площадь. Людей. Дома. Фонари. Мостовую. Как обычно.
- Ошибаешься. Взгляни внимательней. Людей, говоришь? Дудки! Ты видишь мантильи, шляпы и плащи. Краску на стенах, черепицу. Так и с Диего. Ты видела от силы первый слой. И вот уже, видите ли, влюблена.
- Я с ним говорила. Слушала его стихи.
- О, словами прикрыться еще легче, чем тканью. Сколько локтей парчи у тебя в парадных платьях на вертугаден накручено? Десятка два? А сколько стоила вышивка... Слов надо меньше, и денег они не стоят.
- Зато слова идут из души.
- Не обязательно. Помнится, Гонгора шутки ради писывал вирши, в которых клял долю подкаблучника при сварливой жене. Очень натурально выходило - а он был священником, и женат никогда не был. Так что поверь, не желай ты влюбиться, никакой кавалер не достучался бы до твоего сердечка. Будь он трижды поэт и четырежды мастер фехтования.
- Но я не такая!
- Какая - такая? Я ведь не говорила, что ты хотела чего-то непристойного. Но согласись - несмотря на всю веселость нынешней твоей жизни, тебе хочется чего-то еще. Неуловимого, неизъяснимого, странного. То ли снега с горных вершин, то ли соленой трески в шоколаде...
Ана облегченно прыснула в кулак.
- Гадость какая, наверное! А я уж думала, ты серьезно.
- А я серьезно. Хочешь, вылечу? Скажи мужу, что для престижа семьи вам, кровь из носу, нужно побывать в Мадриде. А лучше в Швеции, это дальше и интересней, но в Мадрид твой супруг наверняка поедет охотней.
- Ты о чем?
- О том же. Домашние дела и прекращение приемов не помогут. Наоборот, у тебя будет больше времени для того, чтобы лелеять свою страсть, и она станет расти...
- Ты не понимаешь!
Ана собралась, как тигрица перед прыжком.
- Или нет, прекрасно понимаешь! Да, черт тебя возьми, подруженька, я хотела влюбиться! И я хочу поставить своему хряку рога. Он заслужил - за то, что мне с ним скучно. Я ведь живу только в Академии - ну на обедах! Два дня в неделю, остальное - как в гробу. Потому я счастлива, что Господь послал мне Диего. Поэт будет моим. И ты, Руфина де Теруан, поможешь мне его заполучить. Или мы враги.
Руфина так и стоит - столбиком, фигура-конус идеального соотношения. Точно в шахматную фигуру превратилась, в пешку, слона или ферзя. Донья Ана, одна рука на бедре, другая, с указующим перстом, наставлена подруге между глаз, словно рапира диестро.
А вот за дверью притаилась иная фигура. Изогнутая, подобно шахматному коню. Только шахматные кони редко прикладывают ухо к двери.