k_und_k

В наши дни имя Иберийской Рыси звучит громко, но были времена, когда, взятые вместе, эти два слова означали всего лишь наименование животного. Всякий, кто знает повадки лесных обитателей, скажет вам, что рыси, живущие на полуострове - сущее благословение для края. Питаются они почти исключительно кроликами, и не наносят ущерба земледельцам. Скотоводы на них извечно жалуются - временами рысь ворует ягнят. На взрослых овец они, впрочем, посягают редко, и потери от них гораздо меньше, чем можно заключить по словам охотников, желающих добраться до рыжих, летних, или серых, зимних шкур. Впрочем, стенания напрасны - охота запрещена королевским указом, и разрешена не будет, пока стоят королевства сии.
В указе объявлено, что польза от рыси, которая неуклонно душат хорьков, куниц и ласок, ловких вороватых зверьков, которых так ненавидит всякий владелец птичника, значительно превышает ущерб. Впрочем, всякому понятно, что заслуга самих зверей в монаршем благоволении невелика.
Благородный зверь служит подобием памятника, и, нужно отметить, справляется со своей задачей гораздо лучше камня. Камень доносит до нас черты внешние. Зверь напоминает о чертах внутренних.
Впрочем, мир долгое время обходился без необходимости писать слова "Иберийская Рысь" с заглавных букв, пережил потоп, удостоился получения Завета, испытал все стороны человеческих судеб, то стелющихся по земле подобно праху, то возвышающихся над нею подобно шпилю собора. Не каждому поколению выпадает добрый жребий. Люди, населявшие славный город Севилью в те времена, о которых я веду речь, заметили, как память об исполинах былых времен затягивает тина суетной жизни. Это наполняло души грустью, а помыслы - грехами, ибо куда проще решить, что мир вокруг порочен и дурен, и уподобиться ему, чем чистить ржавый меч и ждать нового величия. Особенно, если сам уже дождался, пусть не громкой, но славы, пусть не богатства, но благосостояния. Да всяк, у кого жена, ребенок, уютный дом и верные скудо жалованья, выплачиваемого из городской казны, солдат уже разве наполовину. Впору сыновей учить главному занятию благородного человека. Одна беда - за пятнадцать лет брака любимая жена принесла дону Хорхе только одного ребенка. Девочку.
Вот она, красавица - топчет ножками дощатую площадку посреди розовых кустов. Цветов на тех нет, не время еще, а вот шипы на месте. И стоит выйти из нарисованного мелом круга, как примутся кусаться и царапаться. Оттого-то девочке не хочется танцевать на самом краешке. Ноги сами просятся в середину. Но стоит дать им волю, и шагнуть неправильно - огромный отцовский палец тычет в колено, в лоб. Или под ребра.
- Ты вдова.
Девочка хихикает. Не потому, что ей еще годы и годы до замужества. Просто щекотно.
- Повторим. Нарваэс умер, я тоже не вечен... Видишь эту седину, Руфинита? Кто будет учить твоего жениха благородному искусству защиты?
- Найдется кому!
Ставни, что глядят на маленький сад да высокий беленый забор, распахнуты. А стекол в окне нет, стекло - роскошь голландская. Правда, дешевеет с каждым годом. Так что скоро, очень скоро довольный отец закроет половину окна мелкой сеточкой неподвижной рамы. И маме тогда не удастся высовывать голову в пьянящий зной летнего сада. И аромат роз будет мешаться в ее носу с кухонными запахами. И не только кухонными - но об этом молчок! Что мама варит фамильные зелья и эликсиры, это секрет. Который не следует разбалтывать.
- Бланка! Опять ты за свое! - отец делает вид, что сердит, а морщинки вокруг глаз смеются. И теперь он говорит не так, как на занятиях. А по-домашнему. Удивительно, до чего же по-разному можно произнести одни и те же слова...
- Конечно! Набрал бы учеников за деньги, как сыр в масле катался б. А вместо этого Руфину портишь. Да и зачем ей муж-вояка? Ей нужен чиновник, важный и старый.
- Никогда! - девочка топает ножкой.
- Да подрастешь, сама поймешь, - улыбается мать, - любовь проходит, радикулит - нет.
- Как и манера старых ран ныть к перемене погоды, - вздыхает отец, - а потому солдат надежней. Есть, конечно, риск, что сложит голову - зато он помоложе. Ты-то за старика-юриста не выскочила.
- Ну кто же знал, что ты взяток не берешь! А так - красавец, с легкой сединой, весь в шрамах и в шелках... И старший алькальд! "Бланка", - сказала я себе, - "Если ты не приворожишь этого молодца, можешь бросать свое ремесло". Тем более, что торчать у столба в митре и получать баклажанами по лицу от всякой рыночной стервы ох и приелось.
Родители завели обычный разговор - частью спор о будущем дочери, частью - воспоминания о знакомстве, частью - хозяйственные расчеты. Девочка заскучала: все, что скажет каждый из родителей, знает наперед и наизусть. Зато увлеклись, и ненадолго про дочь позабыли. А ей того и надо. Можно прокрасться к забору, к задней калитке. Там, за широкой щелкой - воробьи. А то и ворона. И можно отцепить с пояса любимую игрушку. Натянуть двойную тетиву, прищуриться... Вчера были только воробьи. И на пыльной улице остался комочек перьев, неподвижный и никому не нужный. Только и пригодившийся для короткой радости: попала! Зато сегодня! Соседи сами виноваты, за птицей нужно следить. А гусь цель солидная. Одна беда, попасть в большую птицу легко. Убить трудно. Что поделать, арбалет отец заказывал год назад. Тогда она маленькая была. Слабая. Тетиву воротом взводила. Теперь же и крюка довольно. Но бьет арбалет слабо. А гусь - это перья. Ими писать можно. И сломать пополам - не так уж и легко. Особенно пучок. И пух. Вон, подушку прострелить не получилось. На живом гусе пух да перья потоньше подушки. Зато есть кости. Значит, надо бить в голову. В глаз!
Руфина прищуривается. Задерживает дыхание. Тетива, щелкнув, бросает камень - для того, чтобы гусь принялся метаться с истошным гоготаньем. Почти попала? Почти промахнулась? Какая разница. Второй выстрел уже не сделать. Люди смотрят. А дочери старшего алькальда стрелять по гусям неприлично. Не сорванец из Монтаньи. И не титулованная девица на охоте.
А отец с матерью все никак не наговорятся. И хорошо. Иначе - начнут печально переглядываться.
- Такую у окошка не удержишь, - вздохнет отец, - Ну почему у нас родилась именно дочь? Да и характер больно бойкий. Сейчас-то маленькая еще. А что из нее выйдет, как подрастет?
- Ведьма, - эхом откликнется мать, - возиться с травами любит. Я уж на пробу ей растирать поручала такое... Ничего, не морщится. Только переспрашивает, что чем лечат.
- Ты опять?
- Да при чем тут мое! По мне, так гори оно огнем, ведьминское ремесло. Но какие еще дороги у такой непоседы? Или по пациентам бегать без лицензии, или по любовникам. И второе заканчивается быстрей и гаже, чем первое.
Погорюют. Потом отец погладит дочь по головке и отправит матери помогать. А сам захромает на службу. И будут Бланка и Руфина варить зелья - от колик в животе и колотья в спине, от мигрени и простуды, и еще от тридцати трех лихорадок... Неплохое занятие, пока мать рассказывает про составы новое и интересное. А растирать, смешивать, выпаривать - одно и то же, изо дня в день - тоска смертная. Захотелось топнуть ножкой и пискнуть погромче. Вот только маме с папой такое неприятно будет. Зачем же их обижать, хороших?
А потому Руфина не пискнула и не топнула, просто сказала, как бы себе под нос, но довольно громко. В самый раз, чтобы до окошка донеслось. Ведь для того, чтобы любящие родители услышали дочь, вовсе необязательно кричать, как голодному птенцу. Но слово прозвучало. А, надо сказать, Руфина девочка вовсе не капризная. А еще - умная. Вот и теперь - потупилась в землю, как положено воспитанному ребенку, но произнесла твердо:
- Мама, папа... Я вас очень-очень люблю. Я сделаю все-все, что вы скажете, даже если мне это не понравится. Но я хочу учиться книжным премудростям. Быть может, вы меня отдадите в школу?
А школа для девочек - при монастыре. Значит - расставание. Чужие люди. И немалые расходы. За науку нужно платить. А больше того за достойное общество и за поддержание чести. Не может благородная донья изучать приличные девице науки вместе с простолюдинками! Исключая иных богатых купеческих дочек, что заплатят за место втридорога. И еще станут мишенями для насмешек со стороны дворяночек.
- Рано тебе еще, - говорит отец, - да и учат там больше шитью да вышиванию. А это ты уже умеешь!
- Зато там есть книги!
- Которых ты, верно, и не увидишь... Хочешь, страшный секрет расскажу? У меня книг больше, чем в любом монастыре. Сотни! Только не дома, а на службе.
Бланка аж ладонь ко рту поднесла.
- Хорхе! Ты что, о тех самых книгах?
О тех, что старший алькальд славного города Севильи обязан изымать при обысках. Которые летят по праздникам в костры. Не все, разумеется.
- Побойся Бога, жена! У меня есть служебные книги. Кодексы, сборники королевских указов, наставления...
- Неужели ты подсунешь Руфине такую скукотищу?
- Не сомневайся. Эти-то книги полезные! Не романы и не стихи. А дома пусть читает трактат маэстро Нарваэса. И Библию. Святое писание я куплю, пусть нам и придется добавить на неделе один постный день. И оплачу нашему духовнику несколько уроков латыни... Уж от него подвоха ждать нечего!
Говорят, решают. А дочь только глазками из-под ресниц постреливает. И улыбается легонько. Все-то мать с отцом придумали, лучше, чем мечталось! И дома дочь оставили, и скуку разогнали. Поменьше зелий перетирать придется. А уж уроки латыни! Это счастье. И зубрежка неправильных спряжений тут не при чем. Из-за того, что два раза в неделю можно будет одевать воскресный наряд. Нельзя же маленькой донье предстать перед посторонним человеком, мужчиной, в домашнем платье?
Разумеется, плата за уроки - немалая трата. Уже через месяц дон Хорхе стал не рад своей изобретательности. Но бросить дело на половине дороги - позор. Да и Руфина делает огромные успехи. Даже стихи на латыни писать начала. Сам архиепископ Севильский изволил сие именовать чудом. Да главное чудо - не в стихах, в счастье, которым светятся глаза единственной дочери...
Вот никто в городе и не удивляется, что один из восьми старших алькальдов повадился таскать дела для ознакомления домой. Дело-то обычное. Но если нет иных тем - можно и на эту порассуждать. Вот и двое дворян, отгородившись от мира парой широченных плащей, обсуждают хромающую мимо фигуру. По надменным позам можно подумать, что они хвалятся друг перед другом изобильностью фамильных владений.
- Наверняка на помощниках экономит, - пускается в рассуждения один, разглядывая хромающую фигуру, - взяток не берет, а жить на что-то надо... А вообще, неплохой он человек, дон Хорхе де Теруан. Иного и подмажешь - без толку. А этот, по крайней мере, выслушает. И если ему взбредет, что ты прав, поможет.
- Но и случись чего, пощады не допросишься. Выкупить человека из его околотка трудней, чем из мавританского плена!
- А откуда у тебя, приятель, деньги на пощаду? Если вдруг завелись, предлагаю обменять пощаду на курицу.
- О, я не согласился бы на такой обмен! Знаешь, дружище, сейчас мне куда важней платяная лавка. Будь у меня хоть мараведи... Мне не нужна первая свежесть. Но найти кусочек шелка, не выцветший хотя бы с одной стороны, было б вовсе нетрудно.
- Будь тебе мила первая свежесть, ты б не ухлестывал за купеческой вдовушкой.
- Это точно. Полный желудок - вот это ценность. Знаешь, а я ведь всерьез займусь торговлей. А молву пущу мимо ушей! Надоело ходить в штанах, которые можно показать даме разве при свечах, и то осторожно...
Второй кавалер морщится. И рад за друга, и завидует немного. А заодно искренне презирает не-дворянское занятие. Снова оглядывается. Но дон Хорхе уже свернул за угол.
- Делай, как знаешь. А я, пожалуй, вступлю в полк. Да не в нашу терцию, а в колониальные части.
- Тоже хочешь остаться без ноги?
- В обмен на жалование и жену-красавицу? Да хоть сейчас. Только вот, подозреваю, сперва придется покормить собой москитов.
- И все же, дружище, подумай сперва хорошенько. Сварливую жену претерпеть можно, а заполучив в брюхо пикой, терпи, не терпи - окочуришься.
А "дружище" увлекся опасной идеей. Крутит ус. Ищет рукой эфес давно заложенной рапиры. Но слова приятеля уже запали в душу. Всю ночь сомнения кусают, хуже блох. Однако бравый идальго не из тех, кто будет страдать и ничего не делать. Ноги несут его к цели. Нескоро несут, привычка заставляет прятать лишенные модных разрезов на заду штаны под плащом. А значит, не стоит тому развеваться от быстрой ходьбы. Мнение прохожих о его персоне все еще важно: решение не принято, и впереди ждет не контора вербовщика а присутствие алькальда. Который, благодарение Пресвятой Деве, на месте. И принимает посетителей. Осторожный поклон.
- Дон Хорхе...
- Что случилось, сударь? Убийство? Поджог? Заговор? Мелкими делами занимаются мои помощники.
- Нет, сеньор.
- Уже хорошо... - алькальд вскинул бровь. Но посетителя изгнать не торопится. Впрочем, надолго благодушия ему не хватит. Так что следует изложить дело.
- У меня вопрос личного свойства. Наскучив праздностью, я собрался вступить в терцию. Но многие почитают мой образ действий глупым. А мои приятели, вот беда, все умней меня, но и сами не семи пядей во лбу. Вот меня и осенила мысль посоветоваться с человеком знающим. Вы тридцать лет служили испанской короне солдатом, всякий это знает. Скажите: если бы вы вернулись в минувшее, в тот день, когда решили навестить вербовщика, вы бы вновь поступили так же? Или попробовали прожить жизнь по-другому?
На мгновение дону Хорхе показалось - перед ним враг рода человеческого, искуситель, принявший вид обедневшего дворянина. Уж больно хитро поблескивают беспокойные глаза, уж больно витиевато выражается посетитель. И уж больно к месту задан вопрос. Сам ведь только что роптал на Господа, жалуясь на боль в истерзанной протезом культе, да на то, что жена как принесла на восьмом году брака девочку, так и ходит с тех пор с пустым животом. Вот и получил посетителя. Который принял самый невинный вид и с трепетом ждет ответа. И никакой он, разумеется, не черт. Обычный бездельник, каких много болтается по севильским улицам. Слишком горд, чтоб работать, слишком беден, чтоб жить, не трудясь. Слишком труслив, чтоб без чужой подсказки уйти на войну. Или слишком умен? Теперь такие времена. Впрочем, тридцать с лишним лет назад на самого Хорхе тоже смотрели как на безумца. Публика, правда, была совсем иная.
Извольте вообразить: дон Хорхе Кастильо де Теруан, старший алькальд Севильи по избранию, доблестный рыцарь ордена Калатравы, от рождения никаких приставок к имени не унаследовал. Надоело в горной деревне овец пасти - сбежал в город. И выбрал не Ла-Корунью, слишком близкую к родной деревне. Парню хотелось чудес, а настоящие чудеса всегда требуют дальней дороги. Не подошел ему и чопорный Мадрид. Там и богачи бедняками становятся, а ему выходило разве с голодухи помереть. Так что направил Хорхе свои стопы к воротам западных Индий, сереброзвонкой Севилье. Помыкался до совершеннолетия по набережным, перебиваясь поденной работой. И, в отличие от большинства сверстников, решил, что раз уж земля круглая, то все пути, ведущие по ней, кривы. Уяснил, что оба кажущихся пути наверх из портовой голытьбы, в воры или слуги, на деле ведут к низвержению. И всяк, кто изберет такую дорожку, хоть сумей прыгнуть выше лба, кончит плохо. А добровольное ввержение в ад, которым кажется вербовка в армию или отправка в Вест-Индии, и есть настоящий шанс.
Хорхе взвалил на себя двойную ношу, отправившись воевать в Новую Испанию. Служил честно, бежал соблазнов быстрого богатства. Все доставшееся ему на долю везение - первые пули мимо лба, да офицер, что отрабатывал на ловком новобранце фехтовальные приемы. Неожиданно ловкий рекрут стал учеником - но курс благородного искусства защиты доучивать пришлось самому. Учителя свела в могилу болотная лихорадка. Ради полученного в наследство трактата Нарваэса солдат не поленился выучиться чтению. Остальное стало плодом мужества, твердой руки и крепости толедской стали. Индии западные и восточные, Африка и Филиппины - везде бывал солдат, лил кровь чужую и свою, переболел всеми лихорадками. Потом его вернули в Европу. Последние месяцы перед отставкой Хорхе провел на маленьком укреплении во Фландрии. Два десятка солдат и пара пушек - всей силищи. Но чем-то глянулся голландцам форт над мостом. То ли тем, что, случись война, переходить реку под огнем даже ничтожного гарнизона, удовольствие невеликое. То ли тем, что из-за захвата такой безделицы Испания не стала бы объявлять перемирие нарушенным и возобновлять полноценную войну, а штатгальтеру вновь захотелось напомнить гражданам республики об испанской угрозе. Только Хорхе о причинах внезапной атаки не задумывался. Просто исполнял приказ: удерживать позицию. Не считая врагов. А вот полковых знамен насчитал аж три.
Двадцать испанских солдат при четырех пушках держались четыре часа. До тех пор, пока поднятые по тревоге терции миланских кирасир не явились на помощь. Успели в последнюю минуту, обнаружив реющий над разбитыми стенами изорванный пулями флаг, сбитые с лафетов орудия и единственного еще дышащего защитника, лежащего в обнимку с направленным на врага мушкетом. Маршал Спинола не стал разбираться, есть ли у героя дворянская грамота с золотыми буквами. Стащил с себя цепь рыцаря Калатравы, и сунул в руку воину. Что великий полководец при этом сказал, Хорхе не расслышал. Был занят: грыз вставленную меж зубов деревяшку. Хирурги как раз пилили кость. А спрашивать показалось неловко.
Через полгода он вернулся в город, который знал лучше всего. Ходил, привыкая к протезу, за который заплатил маршал, тратил задержанное за полтора года жалованье, выплаченное все тем же маршалом. И совершенно не думал, чем жить дальше. Судьба разобралась сама. Когда старик, исполняющий должность старшего алькальда над портовыми районами запросился в отставку, Хорхе попросили занять эту должность. Сердца севильцев грела мысль, что город сумеет утереть нос королевскому наместнику, и назначить выборным чиновником более заслуженного человека, чем тот в состоянии вообразить. Заодно и фамилию нарастили. Для пущей важности.
Он согласился. И не прогадал. Хотя бы потому, что в день вступления в должность увидел Бланку. Теперь жена вот уверяет, что полюбила с первого взгляда. Какой там взгляд! Одна у нее была забота: руками лицо закрывать от баклажанов. Томаты и апельсины тоже умеют летать - но они не такие твердые. Хорошо учили благодарные севильцы выставленную на позор травницу, осмелившуюся торговать зельями без дозволения аптекарской гильдии. Камней, что характерно, не было. Даже конкуренты-аптекари воздерживались. Убить ведьму одним камнем, скорей всего, не удастся. А того, кто метнет, она запомнит. И отомстит. И извольте доказывать факт наведения порчи городским властям! Уже пробовали. Инквизиция арестовывать наглую конкурентку отказалась. Мол, могил не разрывает, девственниц не подделывает, книг запрещенного индекса не держит. Все что смогли сделать - обвинить во врачевании без лицензии. А это штраф в пользу гильдии лекарей и аптекарей или позорный столб. Чтоб родня залеченных насмерть могла расквитаться. Ну, еще митру напялили. Как на еретичку. Хотя на подобные развлечения тогдашний архиепископ смотрел косо. И требовал точно различать еретика, иноверца, атеиста и несчастного, провинившегося только перед людьми.
Урок Бланка пережила. И запомнила. Былую практику забросила - зато обрела новую. Теперь жена старшего алькальда готовит совсем немного зелий. И среди них, с особым старанием - желудочное для сеньора королевского советника и облегчающее подагру для архиепископа Севильского. Но даже эти несколько склянок приносят семье больше денег, чем жалованье не принимающего подношений чиновника. А те, кто швырял в нее свеклу... Они бы и вязанки к костру подбрасывали. Пусть теперь ходят к официальным аптекарям. Дорого? Так не стоило девушку позорить.
А то вчера баклажаном в глаз метят, а сегодня - бочком, бочком, да за микстуркой. Ох и скандалила Бланка. Громко. Хорхе услышал. Родной выговор вдруг ухватил за сердце. И до сих пор не отпускает. Потом землячка чем-то намазала культю, и та перестала болеть. А там и до церкви дошло, и до дочери.
Так и выходит - даже если бы и сумел паренек из порта прыгнуть выше лба и устроиться в жизни повыше, сохранив обе ноги, не было б у него Бланки. А значит, и Руфины.
- О чем вы задумались, сеньор алькальд? - молодой человек само нетерпение.
- О жизни. Вы ведь желаете серьезного ответа? Так вот, сударь, я не стал бы ничего менять. Больше того. Ваш вопрос заставил меня еще раз убедиться, что промысел Господень существует, и не нам роптать на судьбу. Так что заглядывайте при случае. Я не откажусь с вами побеседовать. Скажем, за обедом.
Молодой человек, однако, больше не заглядывал. А если учесть пустоту его кошеля и его желудка, оставалось заключить: Испания получила еще одного солдата. Хорхе рассказал о странном посетителе жене и дочери. Не забыв прибавить, что отныне больше не намерен ныть, что у него нет наследника, и наставлять дочь в мужском ремесле. Бланка немедленно повисла на шее и пообещала время от времени молиться об испанских солдатах на чужбине. Руфина же потупилась и спросила из-под опущенных ресниц:
- Значит, танцев со шпагой больше не будет? Совсем-совсем?
- Как хочешь, дочь. Если это тебе интересно...
- Мне интересно. И как ты рассказываешь о сражениях, тоже... И вообще, сам преосвященный сказал - меня нужно учить дальше!
Хорхе погладил дочь по голове. Просветление снизошло слишком поздно. Похоже, следует навестить архиепископа Севильского, и уточнить - что именно имеет в виду прелат. Может статься, и тут все к лучшему повернется.